С одного из литературных семинаров «Города переводчиков»
Г.Ф. Лавкрафт
Уже на закате жизни, когда последние дни и убожество существования начали сводить меня с ума, как сводят с ума мученика бесконечно падающие в одну точку на его теле капли воды, направляемые рукой палача, я полюбил ощущение отвлеченного созерцания, охватывающее человека во время сна.
В снах провидение наделяло меня малой толикой той красоты, которую я тщетно искал в реальной жизни. Душа бродила по старым садам и в чарующей глуши лесов.
Однажды, когда ветер был легким и полным запахов, я услышал зов с юга, заставивший меня бесконечно долго и устало плыть в лодке под странными звездами.
В другой раз, под редкими каплями моросящего дождя на бесшумной барже я перемещался по поверхности потока, в котором не было ни единого проблеска света. Я двигался под землей, пока вода не вынесла меня в какой-то другой мир, охваченный пурпурными сумерками, мир с беседками, покрытыми зеленью, и неувядающими розами.
Был случай, когда я шел сквозь осыпанную золотом долину. Дорога вела через затененные рощи и руины к величественной стене, мощной и зеленой от вьющейся по ней тысячелетней лозы. Нашлась в стене маленькая бронзовая калитка.
Часто я пересекал эту долину. Все дольше и дольше мне хотелось задержаться в переливающемся полумраке, где причудливо изгибались и сплетались ветви гигантских деревьев. Стволы вырастали из влажной сероватой земли. Из земли же кое-где выступали замшелые камни – останки погребенных соборов. Однако всегда в своих фантазиях я стремился к величественной стене, заросшей виноградом, и к маленькой бронзовой калитке.
Позже, по мере того, как текла череда дней с их серостью и однообразием, все более и более постылым, меня еще чаще стало посещать желание погрузиться в пьянящую умиротворенность и походить по равнине и меж деревьев. Очень хотелось взять все это с собой, в то место, где душа моя будет пребывать вечно, но я не знал, как это сделать, как сделать, чтобы уже не пришлось вползать обратно в тупой мир, раздираемый страстями, наполненный другими красками. А когда мой взгляд достигал маленькой калитки в той самой величественной стене, в душе появлялась убежденность, что за дверцей простирается волшебная страна, страна мечтаний. Если войти в нее, уже никогда не удастся возвратиться назад.
Так, всякий раз с наступлением ночи, с приходом сна, моей целью становилось только одно – найти засов на калитке в античной стене, покрытой лианами. Но осуществить это было немыслимо трудно. Я говорил себе, что все за этой стеной – не простое повторение уже известного мне, оно удивительнее, ярче, и оно способно дарить еще большее очарование.
Как-то ночью в городе снов Закарионе в моих руках оказался пожелтевший папирус. Он был испещрен записями мудрецов, еще в древние времена населявших эфемерный мир моего фантастического города, которые были прозорливы настолько, чтобы не родиться в пространстве вне миражей. Папирус повествовал о многом, что наполняло эфир мечтаний. Там были предания и о золотой долине, и о священной роще с соборами, и о высокой стене с калиткой, позволявшей шагнуть за нее. Знакомясь с записями, я проникался тем, что они касались видений, которые вновь и вновь охватывали мое сознание, и поэтому я зачитывался пожелтевшим папирусом.
Кто-то из божественных мудрецов потрясающе красочно описывал удивительное по ту сторону калитки, но другие повествовали о горе и разочаровании. Я не ведал, кому из них верить. Конечно же, я страстно желал шагнуть в неизвестный мир, поскольку ничто более не соблазняет и не манит, как понятное лишь отчасти, противоречивое, скрытое занавесом таинственности, и никакой кошмар не может стать ужаснее, чем ежедневная пытка банальностью. И вот, когда я узнал о волшебном снадобье, способном отворить калитку и провести меня сквозь нее, я решил принять то снадобье в следующее пробуждение во сне.
Ночь настала, и я принял заветное лекарство, и поплыл в волшебном пространстве через золотую долину, укрывающие от солнца рощи; и когда приблизился к античной стене, я увидел, что бронзовая калитка приоткрыта. Из земли исходило свечение, заливавшее колдовским сиянием деревья и верхушки погребенных соборов. Я продолжал перемещаться в пространстве, словно на волнах музыки, предвкушающий постичь неземное великолепие края, который я уже никогда не смогу покинуть.
Однако, как только калитка приотворилась, и чарующее действие снадобья и давнее желание заставили меня ступить вовнутрь, все видения и великолепие закончились; в открывшемся мире не было ни земли, ни воды – только белесая пустота и бескрайнее пространство. Неземное счастье охватило меня, о коем я не мог даже мечтать, я опять растворился в той естественной бесконечности кристально чистого забвения, откуда Демон Жизни позвал меня вдруг и в пору уныния.
Перевод Демичева С.В.
Ex Oblivione
by H.P. Lovecraft
When the last days were upon me, and the ugly trifles of existence began to drive me to madness like the small drops of water that torturers let fall ceaselessly upon one spot of their victims body, I loved the irradiate refuge of sleep. In my dreams I found a little of the beauty I had vainly sought in life, and wandered through old gardens and enchanted woods.
Once when the wind was soft and scented I heard the south calling, and sailed endlessly and languorously under strange stars.
Once when the gentle rain fell I glided in a barge down a sunless stream under the earth till I reached another world of purple twilight, iridescent arbours, and undying roses.
And once I walked through a golden valley that led to shadowy groves and ruins, and ended in a mighty wall green with antique vines, and pierced by a little gate of bronze.
Many times I walked through that valley, and longer and longer would I pause in the spectral half-light where the giant trees squirmed and twisted grotesquely, and the grey ground stretched damply from trunk to trunk, some times disclosing the mould-stained stones of buried temples. And always the goal of my fancies was the mighty vine-grown wall with the little gate of bronze therein.
After a while, as the days of waking became less and less bearable from their greyness and sameness, I would often drift in opiate peace through the valley and the shadowy groves, and wonder how I might seize them for my eternal dwelling-place, so that I need no more crawl back to a dull world stript of interest and new colours. And as I looked upon the little gate in the mighty wall, I felt that beyond it lay a dream-country from which, once it was entered, there would be no return.
So each night in sleep I strove to find the hidden latch of the gate in the ivied antique wall, though it was exceedingly well hidden. And I would tell myself that the realm beyond the wall was not more lasting merely, but more lovely and radiant as well.
Then one night in the dream-city of Zakarion I found a yellowed papyrus filled with the thoughts of dream-sages who dwelt of old in that city, and who were too wise ever to be born in the waking world. Therein were written many things concerning the world of dream, and among them was lore of a golden valley and a sacred grove with temples, and a high wall pierced by a little bronze gate. When I saw this lore, I knew that it touched on the scenes I had haunted, and I therefore read long in the yellowed papyrus.
Some of the dream-sages wrote gorgeously of the wonders beyond the irrepassable gate, but others told of horror and disappointment. I knew not which to believe, yet longed more and more to cross for ever into the unknown land; for doubt and secrecy are the lure of lures, and no new horror can be more terrible than the daily torture of the commonplace. So when I learned of the drug which would unlock the gate and drive me through, I resolved to take it when next I awaked.
Last night I swallowed the drug and floated dreamily into the golden valley and the shadowy groves; and when I came this time to the antique wall, I saw that the small gate of bronze was ajar. From beyond came a glow that weirdly lit the giant twisted trees and the tops of the buried temples, and I drifted on songfully, expectant of the glories of the land from whence I should never return.
But as the gate swung wider and the sorcery of the drug and the dream pushed me through, I knew that all sights and glories were at an end; for in that new realm was neither land nor sea, but only the white void of unpeopled and illimitable space. So, happier than I had ever dared hope to be, I dissolved again into that native infinity of crystal oblivion from which the daemon Life had called me for one brief and desolate hour.
